Первым из Быкова уехал в Ярославскую область в поисках заработка от недоброй власти мой дед. Председатель колхоза в отместку перестал давать наряды бабушке. И она одна с кучей ребятишек долго не смогла выдержать. Наняла подводу, погрузила кое-какой скарб, ребятишек и тронулась в путь по горам и долам Междуречья к станции Бушуиха, где изредка останавливались грохочущие паровозы. Без письма, без предупреждения…
Первый раз в жизни, говорят, дед заплакал. Увидел семью, ожидающую его на перроне, и заплакал:
– Господи, Маша! Куда я вас дену? Ведь я и сам в конюшне живу.
Я отчетливо представляю брошенный в Быкове дом, срубленный из смолистой солнечной сосны, с высокой подклетью, мезонином под крышей, «звонкий как колокол». Там на чердаке бабушка прятала самовар и свою лисью шубу, вывернутую подкладкой наверх, чтобы неприметной была. Прятала, чтобы не раскулачили…
Нет теперь того дома, изгнил, нет и деревни Быково, лишь березы тревожно шумят на ветру, да на одичавших яблонях хрипло каркают вороны.
…Столяр и плотник, печник и бондарь, дед мой Сергей Сергеевич Петухов начал строиться вновь, откладывая каждую копейку на дом. Пять лет дожидалась семья нового дома, обитая в райпотребсоюзовской конюшне.
И не успели обжить новые хоромы, как из Междуречья один за одним тронулись многочисленные братья и сестры бабушки Маши, согнанные недоброй властью с родных гнездовий. Так дети Дмитрия Сергеевича Синицина, делегата Первого Всероссийского съезда крестьян, перестали быть крестьянами.
Сначала приехал на разведку Василий Пахомов, муж тетки Дуни, средней синицинской сестры, человек скуповатый, прижимистый. В добротных хромовых сапогах, закинутых через плечо, чтобы зазря не трепать, в шерстяном «пинжаке» с зашитыми в подкладку деньгами приехал присмотреть для покупки домик.
Бабушка Маша указала на дом, предназначенный к продаже. Пахомов ушел да и пропал на всю ночь…
Заявился под утро. Без сапог, без денег, со вспоротой подкладкой. Сел на лавку и заревел:
– Митревна! Я ведь все проиграл. До синь пороху! Повешусь!
-Ах, ты турка, рожа твоя патретская, статуй морготный, – заругалась бабушка, натягивая жилетку. – На чужое позарился, а свое потерял!
Ушла и через полчаса принесла и сапоги, и деньги.
Дядька Петя бухнулся ей в ноги.

***

Перед самой войной наш большой род снова собрался вместе.

Что за сила собирала их? Может быть, предчувствие близкой трагедии и стремление быть перед лицом ее вместе?

Приехал и срубил в Пречистом большой дом замечательный столяр и плотник дядька Петя, Павел Дмитриевич Синицин поставил дом в ближней от станции деревне. Тетка Дуня привилась рядышком, тетка Фиса.    Последним тронулся дядька Генаша. Он еще какое-то время оставался с моим прадедом на житье в деревне Наместово.
Он был хром с младенченства. И повинна в том была тетка Дуня. Как-то она нянчилась с ним, посадили на еще не просохший лужок, а сама заигралась. Малец и застудил ногу. Она у него стала отставать в росте. Поэтому дядька Генаша ходил в перевалку, гусем.
Он освоил портняжное ремесло. Чего только не перешил он за свою жизнь: костюмов, пальто, шапок, кепок, штанов, шуб… Однако главной его специализацией были кепки-восьмиклинки. Мода на них была когда-то большая.

Бывало зайдешь к ним в дом, а там словно рота разделась: всюду кепки- восьмиклинки. На каждой стене, на каждом гвозде, на шкафу, на столе, на кровати и под кроватью на деревянных колодках. Кепки, кепки, кепки…
Что он шил в Наместове – не знаю, может галифе для нового начальства? Хотя начальства он терпеть не мог.
Жили они с дедушкой холостяцкой жизнью. Сами варили, стирали, пол мели и мыли… А тут как-то приходит к ним в дом нищенка за христарадничками. А с ней девчушка лет тринадцати. Маленькая, как воробей.
-Чего ж ты, старая, девку-то за собой таскаешь?
– Сирота она.
– А коли так, оставляй девку нам. Прокормим, и нам чего по хозяйству подсобит.
Девку оставили. Работящая, смирная, кроткая. Маленько подросла, дядька Генаша ее в жены взял. И посыпались с деревянной самодельной синицинской кровати ребятишки, как горох.
Четверо в Наместове родились, пятеро в Пречистом. Дядька Генаша с Шурочкой тоже вслед за родней на станцию подались. Остался в деревне один дедушка Дмитрий с коровой. Да и тот не выдержал одиночества. Повязал корове на рога веревку и двинулся пешком к детям за сто верст.
Доживал он свой век у старшухи – бабки Маши, за печкой.
А Генаша поселился в крохотном домике, настолько крохотном, что устье печки выходило в коридор. А ребятишкам пришлось подрастать на полатях, с которых наблюдали они, как батька их, раздвинув на столе выкройки и расстелив материю, чертит мелом будущую восьмиклинку, напевая при этом любимую:
«Встретились ребята в лазарете,
Койки рядом, а привстать нельзя,
Здравствуй, брат, Петруха,
Здравствуй, брат, Ванюха,
Худы, брат, у нас с тобой дела…»
Самого же дядьку Генашу природа кроила на богатыря. Широкоплеч, осанист, на могучей шее крупная голова в гриве ранних седых волос. Бывало возвращается он с работы из села на станцию. Дорога не близкая. Надо пройти мимо чайной, столовой и станционнкого буфета. И в каждое заведение мастера стараются затащить.
-Что вы, робята, недосуг мне. У меня ведь не семеро по лавкам, а девять на полатях…
Но в станционном буфете стойкость его ломается, и дядька Генаша зависает над мраморным столиком с пивом на час- полтора. А дальше природная удаль берет свое. Решительно опираясь на трость, переваливаясь по-гусиному, дядька Генаша преодолевает переезд, весело погромыхивая:
«Ванька, Сенька, Митька, Прошка
Самогону напились,
У Емели под окошком
Из-за девок подрались…»
И далее:
-Всех перережу, всех на котлеты перемелю! У меня ножик за голенищем!
«Ванька ножиком Митрюхе,
Запузырил в левый бок.
Прошка двинул Сеньке в ухо,
Тот слетел бедняга с ног…»
Он прерывал свою воинственную песню рыком:
-Всех перестреляю! У меня пулемет на светелке!
Но прохожие от его рыка в стороны почему-то не шарахались. И когда дядька Генаша приближался к калитке, мотив у него резко менялся.
-Шурочка! – Начинал он причитать жалобным голосом. – Я заболел, Шурочка. В последний раз, Шурочка!
Маленькая Шурочка выбегала из калитки, подхватывала грузное тело мужа, приговаривая:
-Что ты, батька! Полно тебе убиваться-то…